Посвящается Международному Дню семьи, отмечаемый ежегодно 15 мая.
#БиблиотекаимениМаршалаЖуковаСимферополь
Эта удивительная история началась за несколько лет до Первой Мировой войны, когда в селе Алтайское, Бийского уезда появился первый в Российской империи сиротский дом. Его организатор, крестьянин Василий Ершов, дал ему название «Муравейник». Он существовал долгие годы - детская коммуна жила здесь как одна большая семья и первые 27 лет содержалась на средства, которые зарабатывал Василий Ершов и его «муравьята». Он стал для них настоящим заботливым отцом и многим из них даже дал собственную фамилию. Но свой век закончил в одиночестве, вдали от всех своих многочисленных детей, в старом чужом доме.
Этот талантливый педагог, воспитатель и человек с огромным сердцем был выходцем из бедной крестьянской семьи. Они жили в селе Полетаево Пермской губернии. А семья, в которой родился Василий, была большая; как выражался его отец, было у них «семнадцать ротов»: кроме родителей, 13 детей да дед с бабкой. Все члены семьи были неграмотные, зато набожные и суеверные. Родители работали, не покладая рук, но всё время испытывали нужду, поэтому Василий уже с детства помогал отцу – пахал, сеял, как и многие крестьянские дети. Но, как-то на девятом году отроду отец отправил его в школу, правда, учиться пришлось только один год. Научился читать да писать немного - и на том достаточно!
«Деревня наша была нищая, бедность и некультурность, как вековая плесень, царила среди её жителей. Всё образование моё – один класс сельской школы, остальные уроки были от жизни», - писал в своих дневниках Василий Степанович. Именно благодаря его записям, сохранившимся спустя столетие, сегодня нам известны многие подробности его истории. Например, о том как отец, забрав его из школы, определил его сначала в подпаски к старому пастуху, а потом в ученики к портному в мастерскую, которой заведовал его дядька. Но ремесло это давалось пареньку с трудом, и отработав день, он скорее бежал домой дочитывать очередную книгу. «Особенно любил я Некрасова. Казалось, что он лучше всех писал о тяжёлой доле крестьян».
Пришло время, и Василия забрали на действительную службу. А, вернувшись, он решил полностью изменить свою жизнь. «Как солдат я участвовал в подавлении восстания в Китае, – напишет Василий Степанович, – домой возвращался кругосветным путём – через Японию, Цейлон, Суэцкий канал. А вернувшись домой, сразу сказал отцу и матери: «При такой бедноте дальше жить нельзя и не буду. Пойду я в Сибирь на золотые прииски». Повздыхали отец с матерью, но что ж поделать. Отпустили. И пришёл я за золотом к устью Амура, но не нашёл там его, зато руки у меня золотые стали. Освоил я портняжное дело, фотографирование плюс хорошо изучил сельское хозяйство. Ну, и женился…».
Девушка была красивая и грамотная, из мещанской семьи, но, как писал Василий Степанович, совсем ему не парой. Так как молодой муж много работал, жили они не бедно, но скоро жена стала упрекать его за то, что деньги уходят не по назначению. «Денег хватало, – пишет он, – даже оставались средства, которые я тратил на беспризорников, за что постоянно получал от неё упрёки. Ей хотелось жить только для себя. А мне хотелось и для людей. Своих детей, после того, как одного ребёнка мы потеряли, она уже не хотела иметь. И я решил со своей семейной жизнью покончить. Семьи у меня не будет больше, это моё решение. Но в одном жена была права – в том, что разовая помощь сиротам мало им помогает. Значит, надо делать приют».
Впервые участь беспризорных детей взволновала Василия Степановича, когда он приехал в село Кожевниково. В этом большом, густонаселённом и очень бедном селе было много детей, не имевших родных и близких. По возможности он старался их всех накормить, одеть и обуть, но как говорили окружающие, всё это был «Сизифов труд»… И здесь у него впервые зародилась мысль о создании детского приюта. Но тут началась русско-японская война, и Ершова опять забрали на службу. А по возвращению с войны с удвоенной уже энергией он взялся за то, чем хотел заниматься.
Как всё это происходило, никто не расскажет лучше него самого. И вот что он пишет:
«Приют я решил делать на Алтае, подальше от восточной границы, это на случай новой войны. А на Алтае больше всего понравилось мне село Алтайское, в 75 км от Бийска. Была осень 1909 года. Заняв хорошую квартиру, я начал портняжить. И вот в начале 1910 года мы с сестрой моей Таней взяли на воспитание двух круглых сирот, а через некоторое время ещё троих. Вскоре я прибил на дверь вывеску: «Детский приют Ершова В.С» Это как громом ударило не только по нашему селу, но и по окрестным. Новость об этом так быстро разошлась среди людей, что скоро не стало у нас возможности принимать всех приносимых детей.
Приют понемногу расширялся – даже при сопротивлении вредных элементов. У нас в селе образовалась сильная черносотенная организация, отделение российского Союза Михаила Архангела. Во главе её стоял жандарм Саблин, который старался меня с детьми затянуть под своё крыло. Саблин уговаривал: если я соглашусь на его предложение, то он напишет государыне Марии Фёдоровне, руководительнице Союза, и она пришлёт столько денег, сколько я захочу, для постройки больших зданий детского приюта, и о нём будет знать не только Сибирь, но и вся Россия. «Верю вам, господин Саблин, – отговаривался я, – но я за большим не гонюсь. Может, такое обеспечение детского дома будет хуже для ребят, так как я приучаю их к труду. Чтобы вышли они от меня честными тружениками».⠀
Хозяин дома, где мы жили, был с кулацкими наклонностями и не давал земли под грядки, а о посадке садовых деревьев и мечтать было нечего. И стал я задумываться, как бы построить свой дом. Летами я возил детей в поля, там они собирали ягоды, рвали цветы, купались. Как-то подвёл их к большой кочке и говорю:
– Глядите, ребята, какая интересная муравьиная кочка.
– А что тут интересного? Муравьи и муравьи.
– Эта кочка у них – общежитие, - объясняю, - они в ней живут и зимой, и летом. Они её сами сделали. Посмотрите только, как они трудятся.
Ребята пригляделись и зашумели: «Да-да, они сильные, больше себя ношу таскают, да ещё издалека. А затаскивают, ой, смотрите, на самый верх!»
– Муравьи живут хорошо, – объясняю. – Зимой не замерзают и не голодают, запасают еды на зиму. Если будете мне помогать, как эти вот муравьи, то и мы построим свой дом-общежитие…
И назавтра сделал на вывеске добавление: «Детский приют «Муравейник» им. В.С. Ершова».
Несмотря на то, что началась война, это был 1914 год, в том же году мы дом подвели под крышу. Какая была радость у моих муравьят, когда мы вошли в своё помещение!..⠀
Но не всё было сладко да гладко. Со стороны местного начальства нападки продолжались – теперь в виде непредоставления сенокосных угодий. Если и давали участки, то самые неудобные, а налоги требовали, как с добрых земель. Что меня спасало – портняжное дело, это зимой. Конечно, работать приходилось по 16-18 часов, я обшивал чуть ли не всё население Алтайского. А летом нас подкармливал фотоаппарат. Фотография для наших мест была тогда ещё редкостью, люди снимались с большим желанием. Но скоро нас ждала беда: мне передали приказ явиться на призывной пункт. Нет, не пойду на войну, думал я, пускай без меня воюют, куда мне девать 13 моих сирот? Я теперь, со своим домом, ещё больше сирот наберу. Думаю, может, забудут обо мне? Но от солдатчины разве скроешься? Забрали меня в Бийск. И пришлось мне перевезти туда и ребят, сняв комнаты у одной вдовы.
Ночами я дезертировал из казармы к ребятам. Дети прожили в Бийске больше года. И даже ходили в школу. Главный был вопрос, чем кормить их всех, денег ведь не хватало. И от большой беды я вдруг напал на счастливую мысль: если командир остатками от солдатского обеда кормит свою скотину, то дети имеют не меньшее право на эти объедки. И перевёл свою коммуну на остатки от солдатского котла.
Когда я в первый раз принёс котёл из казармы, думал, ребята расстроятся – каково подъедать чужие объедки? Но я не предвидел такой реакции – это была бурная радость! Ведь это – пища взрослых, она стала желанной для муравьят. Яша Усольцев, выкатывая круглые свои глаза, восторженно заплясал: «Мы солдаты, мы солдаты!».
Когда закончилась война, я был уволен как старший по службе. В селе сразу узнали, что я приехал, и скоро детей у меня стало ещё больше, чем раньше. В том числе набрались и большенькие ребятки. Так что в «Муравейнике» работа закипела.
В первую очередь мы осушили болото, подняли берег, направили ручеёк, куда надо, и у нас получился пруд. Я выплеснул туда ведро карасей, которые очень скоро развелись. А какая была радость, когда я привёз из Бийска лодку! В нашем селе лодки ребята не видывали. Дети сбежались к пруду со всего Алтайского, все желали поплавать. И первые велосипеды в селе были наши, и лошадки деревянные, и моды. Когда еду в город, обязательно что-нибудь интересное там подгляжу. Дети мои не ходили в одинаковой одежде, как в сиротских домах. Сажусь за платьице какой-нибудь девочке и обязательно спрошу, какое ей хочется. А то увидел в городе что-то чудное – пальто с муфтами. Да это же хорошо! Дети варежки теряют, а тут руки, пока девочки идут в школу, в тепле. И красиво! Я красоту ценю высоко. Сшил я пальтишки с муфтами нашим девочкам, так в селе их стали ершовскими барчатками называть. Вроде они как барские дети одеты. Я ребят учил ремеслу. Они делали с охотой всё, что я им поручал. Для грязных работ у них была спецодежда — платья или рубахи, сшитые из полотнищ матросских воротников. Большой тюк этой ткани мне удалось купить недорого. После работ в хлеву со скотиной или мытья полов дети обязательно переодевались в чистую домашнюю одежду. Была у них и праздничная одежда.⠀
Часто детей приводили родственники, а то и подкидывали. Только в одном 1924 году нам подкинули пять малышей. Как-то Ваня Шубин приготовился доить корову (у нас взрослые дети все доили по очереди), вымыл руки и пошёл к хлеву. А через минуту прибежал в испуге: там на крыльце свёрток лежит, Ваня, мол, хотел его поднять, а он пищит! Оказалось – мальчик. Господи, да он, поди, всю ночь лежал на холоде! Завернул я его в тёплую простынку, согрел молоко, развёл подслащённой водой, надел на бутылочку соску – пьёт! Назвали Апрелем, по месяцу его появления у нас. Потом и Май появился. Следующего подкидыша пришлось назвать Июней, но все звали девочку Юней.⠀
Мою работу большинство людей всё же одобряло. Меня награждали грамотами, выбирали в почётные комиссии. Конечно, это требовало большой ответственности. И на здоровье отразилось, начались сердечные приступы. Что будет с «Муравейником», когда умру, думал я. Так прикипел я к нашему дому, нашей большой семье, и если б было у меня ещё сто лет, я б сто лет помогал.⠀
В войну в Алтайское привезли много детей из блокадного Ленинграда. Мы помогали им, как могли, продуктами и вещами. К ним часто ходили наши ребята, делали концерты, вместе читали книги. Детей из Смоленска поселили у нас. Они были дистрофики, измученные, травмированные. Мои ребята встретили их, как своих. В войну мы все обеднели. Что такое было купить сотню зимних ботинок!.. Об этом и мечтать не приходилось. Но я организовал свою пимокатную мастерскую, валенки хорошо грели ножки моих детишек.⠀
Была у нас и страшная история. В 1947 году к нам привезли 70 сирот-немцев с Поволжья. И сразу же наши муравьята решили их уничтожить. Я в то время был в отъезде, на совещании директоров детдомов, а воспитатели не втолковали детям, что немцы-то эти наши, советские, русские, можно считать. Но дети ничего этого не понимали. Одно слово – немец – вызывало у них бешеную злобу. И ночью пошли они на новичков врукопашную. Свет тогда у нас был от керосиновых ламп, они стояли в коридорах на полках. Лампы сразу слетели на пол, и в темноте начался настоящий бой. Прибыли милиция, райкомовские работники и даже колхозные трактористы. Мало того, пришлось вызывать и пожарную команду. У многих ребят на всю жизнь остались шрамы и ожоги с той ночи...⠀
В 1935 году я был принят Михаилом Калининым. На мою просьбу о приёме у него обратили очень строгое внимание. «Зачем вам к Михаилу Ивановичу? Кто вы такой?» Я, говорю: организатор детской коммуны. Такое моё заявление вызвало недоумение, но я настоял на своём.
И вот в кабинете Калинин обходит свой стол и здоровается со мной за руку. «Я просмотрел вашу биографию, – говорит. – Вы большое дело делаете, сколько детей у вас сейчас?» – «Да только 23 человека». – «И вам ещё мало кажется? А каково ваше здоровье?» – «Хорошо себя чувствую. Были небольшие припадки, они как будто изживаются». – «Так вот, товарищ Ершов! У меня пожелание, чтобы ваша коммуна увеличилась до 50-ти человек». – «Хорошо, Михаил Иванович, я постараюсь».⠀
Долго я думал об этом разговоре. Да как я буду увеличивать количество детей? Да ведь и помощника у меня нет... А в ноябре край оно сообщило, что детской коммуне «Муравейник» государство выдаёт 25 тысяч рублей для постройки большого дома. Но дом надо построить в короткое время. Правда, денег мы получили только в следующую весну, а пока строили на свои деньги.
Наш «Муравейник» прославился на всю страну. Когда в 1944 году я получил орден Ленина, к нам приехал корреспондент «Комсомольской правды» (целую страницу газета нам посвятила), после чего в «Муравейник» пошли письма со всей страны, из Красной Армии. Все просили ответа и снимков из жизни «Муравейника».
Спрашивали, как у меня получилось, как я к этому пришёл? А путь мой к детям был действительно тернист и труден. Ведь я организовал деткоммуну ещё во времена царского строя, когда читал-то по слогам и не мог Маркса от Марса отличить. Но я пробил себе дорогу, научился зарабатывать деньги и 27 лет не брал с государства ни копейки. Но главное – я среди детей был как старший товарищ, лучший друг, воспитатель и, возможно, отец, которого у них не было...» Когда же Василий Степанович стал в конце жизни болеть, то никак не мог придумать, кому оставить в управление своё беспокойное хозяйство. И как-то место заведующей детским приютом занял совсем чужой человек, заботящийся больше о выгоде, чем о детях. К тому времени коммуна Ершова стала получать от государства финансирование, по 700 рублей в год на одного воспитанника. И заведующая, Зоя Поликарповна Устинова раздула штат сотрудников, а самого Ершова, который был инструктором по труду, и вовсе уволила. Его, конечно, восстановили, но «Старый Муравей Ершов», как он сам себя называл, никак не мог взять в толк: как же можно наживаться на детях? В те годы после частых сердечных приступов он написал завещание, где просил после смерти своё тело кремировать и похоронить на территории «Муравейника» в саду, чтоб быть с детьми и после своей смерти.⠀
За год до кончины Василия Степановича (он умер в 1957 году) его отправили в Бийский дом пенсионеров. Жители Алтайского рассказывали, что он раскритиковал в районо директора «Муравейника», который затаил злобу на старика и отомстил. Так Василий Степанович доживал свой век - в одиночестве, без любимых детей, в чужом доме. А когда он умер, о его завещании предать его прах земле в саду рядом с «Муравейником» никто и не вспомнил.⠀
Среди воспитанников Василия Степановича, называвших его папой, не было знаменитостей – были воспитатели, врачи, инженеры, слесари, лётчики и милиционеры. Но все они выросли хорошими людьми – дети, оставшиеся без родителей и дома, получили возможность воспитываться в семье, получить образование и стать полноценными членами общества. И всё благодаря одному самоотверженному человеку. «Мною двигало и руководило одно чувство, одно желание – любовно, по-отцовски воспитывать детей, привить им чувство любви к труду, к своей Родине», – говорил Василий Ершов. Каждому из детей, кто не знал и не помнил свою фамилию, Василий Степанович давал свою собственную. Так, из «Муравейника» во взрослую жизнь ушли 114 Ершовых. А дом, который дал жизнь этим детям, существует по сей день. Правда, называется он теперь Алтайский центр помощи детям, оставшимся без попечения родителей, имени В. С. Ершова.
https://ok.ru/group53968690020472/topic/156583014596728
Эта удивительная история началась за несколько лет до Первой Мировой войны, когда в селе Алтайское, Бийского уезда появился первый в Российской империи сиротский дом. Его организатор, крестьянин Василий Ершов, дал ему название «Муравейник». Он существовал долгие годы - детская коммуна жила здесь как одна большая семья и первые 27 лет содержалась на средства, которые зарабатывал Василий Ершов и его «муравьята». Он стал для них настоящим заботливым отцом и многим из них даже дал собственную фамилию. Но свой век закончил в одиночестве, вдали от всех своих многочисленных детей, в старом чужом доме.
Этот талантливый педагог, воспитатель и человек с огромным сердцем был выходцем из бедной крестьянской семьи. Они жили в селе Полетаево Пермской губернии. А семья, в которой родился Василий, была большая; как выражался его отец, было у них «семнадцать ротов»: кроме родителей, 13 детей да дед с бабкой. Все члены семьи были неграмотные, зато набожные и суеверные. Родители работали, не покладая рук, но всё время испытывали нужду, поэтому Василий уже с детства помогал отцу – пахал, сеял, как и многие крестьянские дети. Но, как-то на девятом году отроду отец отправил его в школу, правда, учиться пришлось только один год. Научился читать да писать немного - и на том достаточно!
«Деревня наша была нищая, бедность и некультурность, как вековая плесень, царила среди её жителей. Всё образование моё – один класс сельской школы, остальные уроки были от жизни», - писал в своих дневниках Василий Степанович. Именно благодаря его записям, сохранившимся спустя столетие, сегодня нам известны многие подробности его истории. Например, о том как отец, забрав его из школы, определил его сначала в подпаски к старому пастуху, а потом в ученики к портному в мастерскую, которой заведовал его дядька. Но ремесло это давалось пареньку с трудом, и отработав день, он скорее бежал домой дочитывать очередную книгу. «Особенно любил я Некрасова. Казалось, что он лучше всех писал о тяжёлой доле крестьян».
Пришло время, и Василия забрали на действительную службу. А, вернувшись, он решил полностью изменить свою жизнь. «Как солдат я участвовал в подавлении восстания в Китае, – напишет Василий Степанович, – домой возвращался кругосветным путём – через Японию, Цейлон, Суэцкий канал. А вернувшись домой, сразу сказал отцу и матери: «При такой бедноте дальше жить нельзя и не буду. Пойду я в Сибирь на золотые прииски». Повздыхали отец с матерью, но что ж поделать. Отпустили. И пришёл я за золотом к устью Амура, но не нашёл там его, зато руки у меня золотые стали. Освоил я портняжное дело, фотографирование плюс хорошо изучил сельское хозяйство. Ну, и женился…».
Девушка была красивая и грамотная, из мещанской семьи, но, как писал Василий Степанович, совсем ему не парой. Так как молодой муж много работал, жили они не бедно, но скоро жена стала упрекать его за то, что деньги уходят не по назначению. «Денег хватало, – пишет он, – даже оставались средства, которые я тратил на беспризорников, за что постоянно получал от неё упрёки. Ей хотелось жить только для себя. А мне хотелось и для людей. Своих детей, после того, как одного ребёнка мы потеряли, она уже не хотела иметь. И я решил со своей семейной жизнью покончить. Семьи у меня не будет больше, это моё решение. Но в одном жена была права – в том, что разовая помощь сиротам мало им помогает. Значит, надо делать приют».
Впервые участь беспризорных детей взволновала Василия Степановича, когда он приехал в село Кожевниково. В этом большом, густонаселённом и очень бедном селе было много детей, не имевших родных и близких. По возможности он старался их всех накормить, одеть и обуть, но как говорили окружающие, всё это был «Сизифов труд»… И здесь у него впервые зародилась мысль о создании детского приюта. Но тут началась русско-японская война, и Ершова опять забрали на службу. А по возвращению с войны с удвоенной уже энергией он взялся за то, чем хотел заниматься.
Как всё это происходило, никто не расскажет лучше него самого. И вот что он пишет:
«Приют я решил делать на Алтае, подальше от восточной границы, это на случай новой войны. А на Алтае больше всего понравилось мне село Алтайское, в 75 км от Бийска. Была осень 1909 года. Заняв хорошую квартиру, я начал портняжить. И вот в начале 1910 года мы с сестрой моей Таней взяли на воспитание двух круглых сирот, а через некоторое время ещё троих. Вскоре я прибил на дверь вывеску: «Детский приют Ершова В.С» Это как громом ударило не только по нашему селу, но и по окрестным. Новость об этом так быстро разошлась среди людей, что скоро не стало у нас возможности принимать всех приносимых детей.
Приют понемногу расширялся – даже при сопротивлении вредных элементов. У нас в селе образовалась сильная черносотенная организация, отделение российского Союза Михаила Архангела. Во главе её стоял жандарм Саблин, который старался меня с детьми затянуть под своё крыло. Саблин уговаривал: если я соглашусь на его предложение, то он напишет государыне Марии Фёдоровне, руководительнице Союза, и она пришлёт столько денег, сколько я захочу, для постройки больших зданий детского приюта, и о нём будет знать не только Сибирь, но и вся Россия. «Верю вам, господин Саблин, – отговаривался я, – но я за большим не гонюсь. Может, такое обеспечение детского дома будет хуже для ребят, так как я приучаю их к труду. Чтобы вышли они от меня честными тружениками».⠀
Хозяин дома, где мы жили, был с кулацкими наклонностями и не давал земли под грядки, а о посадке садовых деревьев и мечтать было нечего. И стал я задумываться, как бы построить свой дом. Летами я возил детей в поля, там они собирали ягоды, рвали цветы, купались. Как-то подвёл их к большой кочке и говорю:
– Глядите, ребята, какая интересная муравьиная кочка.
– А что тут интересного? Муравьи и муравьи.
– Эта кочка у них – общежитие, - объясняю, - они в ней живут и зимой, и летом. Они её сами сделали. Посмотрите только, как они трудятся.
Ребята пригляделись и зашумели: «Да-да, они сильные, больше себя ношу таскают, да ещё издалека. А затаскивают, ой, смотрите, на самый верх!»
– Муравьи живут хорошо, – объясняю. – Зимой не замерзают и не голодают, запасают еды на зиму. Если будете мне помогать, как эти вот муравьи, то и мы построим свой дом-общежитие…
И назавтра сделал на вывеске добавление: «Детский приют «Муравейник» им. В.С. Ершова».
Несмотря на то, что началась война, это был 1914 год, в том же году мы дом подвели под крышу. Какая была радость у моих муравьят, когда мы вошли в своё помещение!..⠀
Но не всё было сладко да гладко. Со стороны местного начальства нападки продолжались – теперь в виде непредоставления сенокосных угодий. Если и давали участки, то самые неудобные, а налоги требовали, как с добрых земель. Что меня спасало – портняжное дело, это зимой. Конечно, работать приходилось по 16-18 часов, я обшивал чуть ли не всё население Алтайского. А летом нас подкармливал фотоаппарат. Фотография для наших мест была тогда ещё редкостью, люди снимались с большим желанием. Но скоро нас ждала беда: мне передали приказ явиться на призывной пункт. Нет, не пойду на войну, думал я, пускай без меня воюют, куда мне девать 13 моих сирот? Я теперь, со своим домом, ещё больше сирот наберу. Думаю, может, забудут обо мне? Но от солдатчины разве скроешься? Забрали меня в Бийск. И пришлось мне перевезти туда и ребят, сняв комнаты у одной вдовы.
Ночами я дезертировал из казармы к ребятам. Дети прожили в Бийске больше года. И даже ходили в школу. Главный был вопрос, чем кормить их всех, денег ведь не хватало. И от большой беды я вдруг напал на счастливую мысль: если командир остатками от солдатского обеда кормит свою скотину, то дети имеют не меньшее право на эти объедки. И перевёл свою коммуну на остатки от солдатского котла.
Когда я в первый раз принёс котёл из казармы, думал, ребята расстроятся – каково подъедать чужие объедки? Но я не предвидел такой реакции – это была бурная радость! Ведь это – пища взрослых, она стала желанной для муравьят. Яша Усольцев, выкатывая круглые свои глаза, восторженно заплясал: «Мы солдаты, мы солдаты!».
Когда закончилась война, я был уволен как старший по службе. В селе сразу узнали, что я приехал, и скоро детей у меня стало ещё больше, чем раньше. В том числе набрались и большенькие ребятки. Так что в «Муравейнике» работа закипела.
В первую очередь мы осушили болото, подняли берег, направили ручеёк, куда надо, и у нас получился пруд. Я выплеснул туда ведро карасей, которые очень скоро развелись. А какая была радость, когда я привёз из Бийска лодку! В нашем селе лодки ребята не видывали. Дети сбежались к пруду со всего Алтайского, все желали поплавать. И первые велосипеды в селе были наши, и лошадки деревянные, и моды. Когда еду в город, обязательно что-нибудь интересное там подгляжу. Дети мои не ходили в одинаковой одежде, как в сиротских домах. Сажусь за платьице какой-нибудь девочке и обязательно спрошу, какое ей хочется. А то увидел в городе что-то чудное – пальто с муфтами. Да это же хорошо! Дети варежки теряют, а тут руки, пока девочки идут в школу, в тепле. И красиво! Я красоту ценю высоко. Сшил я пальтишки с муфтами нашим девочкам, так в селе их стали ершовскими барчатками называть. Вроде они как барские дети одеты. Я ребят учил ремеслу. Они делали с охотой всё, что я им поручал. Для грязных работ у них была спецодежда — платья или рубахи, сшитые из полотнищ матросских воротников. Большой тюк этой ткани мне удалось купить недорого. После работ в хлеву со скотиной или мытья полов дети обязательно переодевались в чистую домашнюю одежду. Была у них и праздничная одежда.⠀
Часто детей приводили родственники, а то и подкидывали. Только в одном 1924 году нам подкинули пять малышей. Как-то Ваня Шубин приготовился доить корову (у нас взрослые дети все доили по очереди), вымыл руки и пошёл к хлеву. А через минуту прибежал в испуге: там на крыльце свёрток лежит, Ваня, мол, хотел его поднять, а он пищит! Оказалось – мальчик. Господи, да он, поди, всю ночь лежал на холоде! Завернул я его в тёплую простынку, согрел молоко, развёл подслащённой водой, надел на бутылочку соску – пьёт! Назвали Апрелем, по месяцу его появления у нас. Потом и Май появился. Следующего подкидыша пришлось назвать Июней, но все звали девочку Юней.⠀
Мою работу большинство людей всё же одобряло. Меня награждали грамотами, выбирали в почётные комиссии. Конечно, это требовало большой ответственности. И на здоровье отразилось, начались сердечные приступы. Что будет с «Муравейником», когда умру, думал я. Так прикипел я к нашему дому, нашей большой семье, и если б было у меня ещё сто лет, я б сто лет помогал.⠀
В войну в Алтайское привезли много детей из блокадного Ленинграда. Мы помогали им, как могли, продуктами и вещами. К ним часто ходили наши ребята, делали концерты, вместе читали книги. Детей из Смоленска поселили у нас. Они были дистрофики, измученные, травмированные. Мои ребята встретили их, как своих. В войну мы все обеднели. Что такое было купить сотню зимних ботинок!.. Об этом и мечтать не приходилось. Но я организовал свою пимокатную мастерскую, валенки хорошо грели ножки моих детишек.⠀
Была у нас и страшная история. В 1947 году к нам привезли 70 сирот-немцев с Поволжья. И сразу же наши муравьята решили их уничтожить. Я в то время был в отъезде, на совещании директоров детдомов, а воспитатели не втолковали детям, что немцы-то эти наши, советские, русские, можно считать. Но дети ничего этого не понимали. Одно слово – немец – вызывало у них бешеную злобу. И ночью пошли они на новичков врукопашную. Свет тогда у нас был от керосиновых ламп, они стояли в коридорах на полках. Лампы сразу слетели на пол, и в темноте начался настоящий бой. Прибыли милиция, райкомовские работники и даже колхозные трактористы. Мало того, пришлось вызывать и пожарную команду. У многих ребят на всю жизнь остались шрамы и ожоги с той ночи...⠀
В 1935 году я был принят Михаилом Калининым. На мою просьбу о приёме у него обратили очень строгое внимание. «Зачем вам к Михаилу Ивановичу? Кто вы такой?» Я, говорю: организатор детской коммуны. Такое моё заявление вызвало недоумение, но я настоял на своём.
И вот в кабинете Калинин обходит свой стол и здоровается со мной за руку. «Я просмотрел вашу биографию, – говорит. – Вы большое дело делаете, сколько детей у вас сейчас?» – «Да только 23 человека». – «И вам ещё мало кажется? А каково ваше здоровье?» – «Хорошо себя чувствую. Были небольшие припадки, они как будто изживаются». – «Так вот, товарищ Ершов! У меня пожелание, чтобы ваша коммуна увеличилась до 50-ти человек». – «Хорошо, Михаил Иванович, я постараюсь».⠀
Долго я думал об этом разговоре. Да как я буду увеличивать количество детей? Да ведь и помощника у меня нет... А в ноябре край оно сообщило, что детской коммуне «Муравейник» государство выдаёт 25 тысяч рублей для постройки большого дома. Но дом надо построить в короткое время. Правда, денег мы получили только в следующую весну, а пока строили на свои деньги.
Наш «Муравейник» прославился на всю страну. Когда в 1944 году я получил орден Ленина, к нам приехал корреспондент «Комсомольской правды» (целую страницу газета нам посвятила), после чего в «Муравейник» пошли письма со всей страны, из Красной Армии. Все просили ответа и снимков из жизни «Муравейника».
Спрашивали, как у меня получилось, как я к этому пришёл? А путь мой к детям был действительно тернист и труден. Ведь я организовал деткоммуну ещё во времена царского строя, когда читал-то по слогам и не мог Маркса от Марса отличить. Но я пробил себе дорогу, научился зарабатывать деньги и 27 лет не брал с государства ни копейки. Но главное – я среди детей был как старший товарищ, лучший друг, воспитатель и, возможно, отец, которого у них не было...» Когда же Василий Степанович стал в конце жизни болеть, то никак не мог придумать, кому оставить в управление своё беспокойное хозяйство. И как-то место заведующей детским приютом занял совсем чужой человек, заботящийся больше о выгоде, чем о детях. К тому времени коммуна Ершова стала получать от государства финансирование, по 700 рублей в год на одного воспитанника. И заведующая, Зоя Поликарповна Устинова раздула штат сотрудников, а самого Ершова, который был инструктором по труду, и вовсе уволила. Его, конечно, восстановили, но «Старый Муравей Ершов», как он сам себя называл, никак не мог взять в толк: как же можно наживаться на детях? В те годы после частых сердечных приступов он написал завещание, где просил после смерти своё тело кремировать и похоронить на территории «Муравейника» в саду, чтоб быть с детьми и после своей смерти.⠀
За год до кончины Василия Степановича (он умер в 1957 году) его отправили в Бийский дом пенсионеров. Жители Алтайского рассказывали, что он раскритиковал в районо директора «Муравейника», который затаил злобу на старика и отомстил. Так Василий Степанович доживал свой век - в одиночестве, без любимых детей, в чужом доме. А когда он умер, о его завещании предать его прах земле в саду рядом с «Муравейником» никто и не вспомнил.⠀
Среди воспитанников Василия Степановича, называвших его папой, не было знаменитостей – были воспитатели, врачи, инженеры, слесари, лётчики и милиционеры. Но все они выросли хорошими людьми – дети, оставшиеся без родителей и дома, получили возможность воспитываться в семье, получить образование и стать полноценными членами общества. И всё благодаря одному самоотверженному человеку. «Мною двигало и руководило одно чувство, одно желание – любовно, по-отцовски воспитывать детей, привить им чувство любви к труду, к своей Родине», – говорил Василий Ершов. Каждому из детей, кто не знал и не помнил свою фамилию, Василий Степанович давал свою собственную. Так, из «Муравейника» во взрослую жизнь ушли 114 Ершовых. А дом, который дал жизнь этим детям, существует по сей день. Правда, называется он теперь Алтайский центр помощи детям, оставшимся без попечения родителей, имени В. С. Ершова.
https://ok.ru/group53968690020472/topic/156583014596728
